истлевает до пальцев. Тушит бычок в переполненной пепельнице в виде черепа человека и только тогда выпускает наружу дым, через нос. – Я поехал в город за таблетками и вдруг, невыспавшийся, в набитом битком автобусе поймал себя на том, что сочувствую людям, на которых смотрю сейчас, как если бы был, к примеру, миллионером средь нищих или знал бы какую-то тайну, что не знали они или, стесняюсь сказать, как будто счастливый затесался в одну бочку с несчастными, едущими по своим злободневным делам. Это не было спесью, поверь! Я обнял бы любого из них, как родного. И вспомнилось как-то особенно ярко то же самое состояние в детстве, когда мы с мамой шли в гости к тёте Уржан, и в предвкушении этого я с нескрываемым сочувствием стал смотреть на прохожих: ну чему им радоваться в жизни, если в гости идут не они, если моя мама держит за руку не их, и тётя Уржан предложит вкусняшки не им, и детишки её накинутся не на них, чтоб разорвать в лоскуты от счастья! Я шел с мамой по улице и жалел людей за то, что они – не я, приколись, – Шаман улыбается. – И тут – опять это чувство – прям не точно такое, а именно то! Я ощутил себя героем романа, вынужденным, из скромности, разумеется, утаивать свою кипучую, наполненную победами жизнь от несчастного человечества, обделённого, обреченного до могилы идти за своими несбыточными мечтами.
Он умолкает.
Соня заглядывает ему в глаза – тёмные, словно прорубь, – и, заправив ему прядку волос за ухо, спрашивает, как утверждая:
– Она любила тебя в детстве?
– Избивала крепко, – Шаман пожимает плечами. – Ремнём. Руками. Швырнула вот, помню: прилетел на угол стола, – он пропускает язык в дырку от зуба. – Так расчёской драла, что клочья по сторонам. Никогда не гладила, а я это так люблю! Мы не общались потом: я после школы сразу в армию, потом на войну. Потом автостопом поехал – вулканы, пещеры, камни… Одичал я, Сонь. А потом как-то понял вдруг, что мама многим пожертвовала ради меня. Привезла в этот город. Даже замуж не вышла. Я вернулся, сказал, что люблю её, я искренне это понял. И она мне тоже потом сказала. И теперь говорим обо всём, подолгу…
«Мы просто лежали, и он держал на моём животе горячую, словно заслонка от печки, ладонь, а я трогала его колкий подбородок и мягкие волосы на груди, и шрамы, и распутывала пальцами длинные пряди по голове. И полночи потом обнимала его такую огромную руку, баюкая её, точно ребёнка, боясь уснуть и проспать все эти минутки – все до единой, – и чувствуя себя в защитной скорлупке, которая ограждает от этого страшного мира. Руки, которые убивали… теперь эти руки несут только любовь.
А утром мы пили чай.
Он сел впритык и пододвинул мне блюдце с порезанной запеканкой, которая была обильно полита сгущёнкой. Долго смотрел в тарелку, ткнул зубочистку в кусок и это вот канапе поднёс мне ко рту. И стал кормить. Было так вкусно, что я хватала его за руку, словно голодная белка, а он продолжал, глядя самым внимательным образом и скормил мне всё до последней крошки. Сам не взял себе ничего».
За окном раздаётся шум – кто-то бьётся в калитку, трясёт забор. С плюща осыпается пыль.
«А потом он поднял на меня глаза – чёрный космос – и сказал:
– Я же люблю тебя, Кошка…
Что? ЧТО???
Я отчётливо услышала, как в подъезде захрюкали свиньи, и шелест от крыльев птиц, и как забористо заголосили цыганки. Так быстро, кажется, я никогда ещё не сбегала.
Унеслась босиком, чуть не вынесла дверь.
А-а-а!!!
Этого быть не может! Нет! Невозможно! Зачем?.. Чувство, что меня хотят присвоить, затолкать в тесный фанерчатый ящик и кинуть в трюм корабля, чтобы наверняка никуда не делась.
Господи, зачем он это сказал? Я должна была что ответить? Паника чудовищная, а ведь должна быть радость вроде. Радости нет и в помине. Больно очень. Там, на заднем дворе рыдает уязвимая часть души, девочка в голубом фланелевом платье с дельфинчиками. Хочет верить, что её можно любить, несмотря ни на что (длинный-предлинный список чудовищных качеств). Надеется, что этот вот человек может оказаться тем самым, который пойдёт до конца. Глупенькая. Всё неймётся ей. Пусть проплачется, ладно.
Не верю во всю эту херотень. Сломана, уничтожена, покрошились шестерёнки. Сарказм остался.
Пусть он сделает что-то с собой, чтоб его отпустило. Ничего не сделать тут? А если список ему продиктовать, отпустит?
Во попал мужик.
Да прекрати ты рыдать, дура! Это гормоны всё, какая нахер любовь ещё безусловная? Мало тебе досталось? Иди, умойся!!! Развезла тут соплей.
Деликатно как-то бы отказать. Скажи мужику – «Ты мне друг, и это круто!», а он обидится смертельно, потому как уязвим в этот момент, как чёрт знает что. В этой игре проигравший тот, кто признался первым. Хороший мужик. Мало таких сейчас. Обижать не хочется очень.
Пожалеет ведь. Возненавидит.
Я этот сценарий уже наизусть знаю».
За окном с хрустом вырванной щеколды хлопает об забор калитка. Заходятся истерическим лаем местные псы.
«А вдруг и правда? Что меня любить можно. Несмотря на. Любую. Не требовать, не ожидать, не подгонять под свои рамки, а просто любить? Да не, это глупость телячья. Тебе сколько лет? А всё в сказки веришь. Иди вон свой воющий кусочище успокой – икает уже от истерики, опухла вся. Оторви её от забора и корвалола накапай. Да больше лей, больше. Фу, гадость какая. Бе.
Хорош рыдать, говорю! Достала…
А вдруг всё-таки можно, а?
АХА, ЩАЗ.
(всё перечёркано, страницы многократно прорезаны ручкой)».
В коридоре раздаётся грохот и пьяный ор:
– Гр-р-рета! Где ты…
– Дежавю, чтоб тебя черти взяли, – глухо твердит Грета, отложив тетрадь и педантично расправив уголок на наволочке взбитой подушки.
В коридоре слышно сипение и топот грузных шагов. Она поднимается. Её муж, выписанный из больнички после сочетанных переломов и, как очевидно, отметивший это баклажкой крепкой бормотухи, пнув тележку, с порога шагает внутрь.
Грета глядит исподлобья, не двигаясь с места.
– Вот ты где… – раздувая ноздри, мужик вперяется в неё взглядом, громко икает и пытается схватить крепкой клешнёй руки за шею, но промахивается.
С лёгкостью отстранившись, Грета моргает, и её глаза одномоментно окрашиваются в ультрамарин, а овальные зрачки сужаются до иголок. Из полуоткрытого рта вырывается раскатистое:
– Р-р-р…
Сверкают острые зубы. Глядя мутно, качаясь, мужик хватается за неподвижную фигуру, обретает устойчивость и с трудом фокусируется на Грете, но напротив него стоит уже далеко не Грета…
В это время, ничтоже сумняшеся, волоча тяжёлый пакет с продуктами, из магазина возвращается тётушка. Озабоченно изучив щеколду, оторванную на калитке, она шагает во дворик, и тут её накрывает гулом – оглушительным, точно взрыв. Тётка дёргается, бухается на карачки, – от рывка у пакета отрывается ручка, так что из груды выпавшего содержимого к петуниям бодро выкатывается краснощёкое яблоко. Здание гостиницы вздрагивает, сайдинг скрежещет, и с крыши летят черепичные плитки.
Вслед за этим из окна злополучного номера, выкрошив стёкла, торпедой вылетает грузное тело, с хрустом плюхается оземь и, пробороздив песок, останавливается посреди двора.
Из раскуроченной рамы высовывается синяя драконья морда, которая звонко клацает зубами, рычит и прячется за занавески.
Тётушка, вскрикнув, закатывает глаза и оседает в белесую пыль.
Глава 47
Депрессия – побочный эффект умирания (Джон Грин).
Город, окутанный удушающим августом, Соню встречает плохо. Ехать пришлось на перекладных, и остаток пути от трассы до общаги она шла пешком. Спина разболелась. Сильно натёрло ноги.
Переступив порог своей комнатки, Соня роняет неподъёмный рюкзак и опускается на пол. Со всех сторон давят узкие стены. Она ныряет в карман балахона и натыкается на ракушки, набранные у моря, – те хрустят, перекатываясь под пальцами. По центру коврика деловито бежит таракан, и Соня, увидев его, ноет, запрокидывает голову, закрывает глаза.
– Зачем мы тут? Пошли к Виде! – говорит ей Глор, возникая из пустоты.
– Да-да, – отвечает
